В квартире народного артиста Степана Исаакяна-Серебрякова — всюду бегемоты. Мягкие тряпичные, каменные, глиняные, фарфоровые, пластмассовые. Это память о его аттракционе, о лучшем актере и верном друге — бегемоте Мануке (по-армянски — «малыш»). А вот и фотографии Степана Исаковича рядом с любимцем. Бегемот всюду кажется большим и добродушным, этакий мультяшный герой.

Но не нужно думать, что в работе дрессировщика все так просто и безоблачно. Не зря же до Степана Исаковича бегемотов у пас никто не дрессировал. Да и у него самого всякое бывало...
Степан Исаакян. Я работал с двумя бегемотами — Мануком и Шаманом. Старший, Манук, был настоящим премьером, звездой, но с простым характером. Спокойный и толковый бегемот, уж если нападал, то в открытую. А Шаман — меньший по размеру по натуре сплетник и стукач.
В 68-м году мы гастролировали в Ялте. Однажды на репетиции Шаман не захотел выполнять команду и забежал, спрятался за широкую спину Манука. Я дал ему команду уйти, но он тянул время. Позже я понял, что Шаман просто почувствовал, что у главного бегемота в тот день редкостно плохое настроение и боялся повернуться к нему спиной.
И вдруг Манук вскочил на ноги, чтобы ринуться на Шамана. Я был готов к этому и встал между ними. Шаман, почувствовав мою защиту, резво затрусил к выход}7. Рассвирепевший Манук всю свою двухтонную ярость обрушил на меня. А шея у бегемота, на первый взгляд неловкого и неповоротливого, устроена так, что он легко может крутить ею направо-налево чуть ли не по всей окружности. Все, что я успел сделать, это отвернуть голову, чтобы не получить удар в лицо. А он схватил меня пастью поперек тела и поднял в воздух. Для него, тяжеленного, мои восемьдесят кэгэ — сущий пустяк. Держа меня в пасти, он рванулся к прутьям металлической решетки, ограждавшей манеж, и с ходу ударил о них. Затем отбежал — и второй, и третий раз ударил. Решетка погнулась, и какие-то прутья даже лопнули. Рабочие, ничего подобного за десять лет нашей работы не видевшие, в первое мгновение растерялись.
Позже они мне рассказывали, что, находясь в пасти Манука, я не переставал его уговаривать, увещевать: «Лечь! Манук, лечь! Манук!» Но он тогда в ярости ничего не слышал. Однако опомнились рабочие и пустили в ход все, что у них было под руками: метлы, грабли. Под градом ударов Манук, не привыкший к такому обращению, остановился, выплюнул меня на манеж и лег рядом. Я нашел в себе силы, чтобы встать и отвести его в клетку. После сделанного ярость бегемота улеглась, и он послушно отправился восвояси.
А мне вызвали «скорую», укололи и отправили в больницу. Врачи, увидев пациента, всего в крови, решили сделать новокаино-вую блокаду, как при шоке. Но я отказался. Один из врачей спросил:
— Как же это вас угораздило получить столько рай сразу?
— Это бегемот, — ответил я.
— Смотри, он еще шутит.
В тот же момент в комнату вбежал побелевший директор цирка. Врачи поняли, что это не шутки, и срочно начали меня латать. В больнице я провел неделю, а потом сбежал. В полном смысле этого слова.

Жена тайком принесла одежду, ассистенты подогнали машину и... «скрылся в неизвестном направлении».
Пока я отлеживался, все время думал, день и ночь, как пройдет моя встреча с «агрессором». Ассистенты, навещавшие меня, рассказывали о поведении Манука. Первые дни после инцидента он перестал есть (хотя раньше не страдал от отсутствия аппетита), не реагировал на голоса окружающих, погружался с головой в воду и долго из нее не показывался. Одним словом, впал в депрессию. Каку людей. Многие друзья мне советовали: «Брось ты к черту этого Манука. Работай пока с Шаманом. Потом подберешь себе другого бегемота». Но я не мог оставить Манука, которого взял маленьким (по бегемотьим меркам) розовым комочком.
И вот через два месяца наша встреча состоялась. Мы оба делали вид, что ничего не произошло, что просто так сложились обстоятельства — старые друзья долго не виделись. Уж не знаю, как мне удавалось играть эту роль, но по поведению Манука чувствовалось, что он ощущает себя виноватым. Я в течение недели регулярно заходил к нему в клетку, всем своим видом и добрым, даже ласковым обращением показывая, что не сержусь, что в нашей размолвке виноваты мы оба. Манук оттаял, и мы с ним проработали вместе еще долгих восемнадцать лет...

ПЕРЕЕЗД В ТИФЛИС

Я родился вскоре после революции в маленьком древнем армянском городе Алек-сандрополе. Так он стал зваться в XIX веке, когда Николай I, посетивший его, решил увековечить имя своей жены Александры Федоровны. После смерти Ленина город переименовали в Леыинакан. А когда Армения стала независимой, он вернул свое старинное имя — Гюмри.
Отца моего звали Исак Николаевич Серебряков. Чистокровные армяне и с русской фамилией — любопытно? Дело в том, что наши предки были серебряных дел мастерами. И вот как-то русские богомольцы-монахи уговорили двух братьев уехать в Россию, где они обосновались в одном из монастырей. Но фамилия Арзатбадян (ар-зат по-армянски — «серебро») для русского уха звучала сложно и непривычно. Поэтому их стали звать Серебряковыми. Один брат позже вернулся в Армению, где так и оставил себе русскую фамилию.
Страшным испытанием была Гражданская война. Отец — эсер, а брат его Константин — большевик. Но между ними сохранялись добрые отношения. Когда дядя по заданию партии пробрался в Алек-сандрополь, отец его не выдал. Но после общения с начальником контрразведки майором фон Таде отец разволновался и умер от сердечного приступа. И во время войны не всегда умирают от пули. Мне тогда был лишь годик, а отцу — двадцать восемь. Его отпели и похоронили на воинском кладбище.
Девятнадцатилетней маме, ее звали Ару-сяк, трудно было одной, она решила уехать в более спокойный и благополучный по тем временам Тифлис, где жила ее сестра—тетя Люся, ставшая мне второй мамой. Тифлис — удивительный, многонациональный город.
Какие у нас были учителя, какие друзья, какие истории! А один день у меня получился совершенно особенным.
«Собирайся! — сказал мне дядя Аветик. — Я хочу показать тебе город. А потом...»— и он загадочно улыбнулся. Мы поехали на рынок, точнее — на базар, как говорят на юге. Я был поражен этой бурлящей стихией. Дядя купил мне нитку вареных каштанов, которые можно было накинуть на шею и отгрызать по одном)'. Знаете, я и сегодня люблю ходить на Ленинградский рынок, что недалеко от дома. Но его и близко нельзя сравнить с тем тифлисским базаром.

«Ну как, не устал?» — спросил дядя, когда мы вышли с базара. На самом деле у меня просто рябило в глазах, и голова шла кругом от обилия впечатлений. Но я же помнил, как дядя сказал «Апотом...». И потому энергично замотал головой. Поедая каштаны, я и не заметил, как мы оказались рядом с деревянным зданием. У кассы стояла очередь. Дядя купил билеты, и вот мы внутри. Было темновато, раздавались приглушенные голоса и вдруг вспыхнул свет, заметались прожектора, грянула музыка. Из-за тяжелого плюшевого занавеса на сцену вышли люди в красивых одеждах, с золотыми пуговицами, аксельбантами. Я сразу вспомнил старые фотографии, на которых был снят мой отец с родственниками-военнослужащими. Но конечно же мне тогда униформисты показались намного более красивыми и яркими.

ЦИРК КАК ЧУДО

Это был главный сюрприз — цирк. Как я визжал от восторга от акробатов-эксцентриков, как боялся за воздушных гимнастов, как заливался от клоунских реприз! Со мной творилось что-то невообразимое. Три часа пролетели, как один миг. Я вышел из цирка ошеломленным. «Степа-джан, Степа-джан», — окликал меня дядя, пытаясь узнать о моих впечатлениях. Но я ничего не слышал. Тетя потом вспоминала, что даже ночью я вскакивал, размахивал руками, кричал. Родители даже начали опасаться за мое здоровье. Но через несколько дней беспокойство прошло, а любовь к цирку — осталась.
Через много лет у Феллини я прочел слова, поразившие меня полным совпадением ощущений: «В ту ночь и во многие последующие на протяжении ряда лет мне снился цирк. В этих снах мне казалось, что я нашел свой дом».
...Девушку, мою одноклассницу, с которой я дружил, звали Эмма. Она поехала в Баку к своей сестре, где собралась поступать в вуз. Оказалось, что вступительные экзамены легче всего сдать в фармацевтический институт. И я поехал вслед за ней. Студенческая жизнь очень понравилась. Но длилась она недолго. Не прошло и месяца, как грянул приказ наркома обороны СССР маршала Тимошенко о призыве в армию всех лиц, достигших 18-летнего возраста. Шел 1938 год. Служил я в Подмосковье, в легкотанковой бригаде. Воинская служба — не фунт изюма. Но мне, возможно, было чуть полегче, потому что я неплохо рисовал и заделался армейским художником. А куратором у нас был сам Буденный.

СОЛДАТСКАЯ ЖИЗНЬ

Самым страшным приключением в армейской жизни был выстрел... в Сталина. Как-то утром я чистил свой наган. Почистив, начал заряжать его патронами. И только вложил в гнездо первый патрон, как позвонила одна знакомая прелестница. Поболтали минут пятнадцать-двадцать. Такие разговоры очень поднимают настроение. Я, обо всем забыв, вернулся к нагану. Взвел курок, навел дуло на стоявший в углу бюст Сталина и... раздался выстрел! Как это?! Что?! Я же совсем забыл про тот патрон! А голова Сталина разлетелась в гипсовую крошку.
Легко представить, чем это грозило в то время. Моего родного дядю, того самого Аветика, называвшего себя беспартийным большевиком и всегда защищавшего Советскую власть, арестовали в 1937-м. Он так и погиб где-то в лагере под Вяткой. А еще в семье были родственники, жившие за границей. И мы перестали говорить о них, выбросили присланные ими замечательные американские акварельные краски, цветные карандаши.
И вот я остался наедине с расстрелянным мною бюстом Сталина. Я тогда проявил удивительную смекалку и быстроту мышления. Собрал мусор, купил новый бюст и новый патрон. В общем, сделал «как и было». Но оставался один человек, пожилой грузин, который знал обо всем и мог выдать меня. Что ему стоило сказать: «Этот сопляк стрелял в товарища Сталина!». Но нет, он оказался порядочным человеком. Мир праху его!
Когда началась война, мои художественные способности тоже помогли. Меня с другими «писарчуками» отправили в штаб армии в Кутаиси. Там было так мирно, спокойно. Мы же привыкли к мысли, что быстро врага шапками забросаем. Командиром 46-й армии был генерал Черняк, получивший за прорыв Линии Маннергейма в недавней Финской войне Героя Советского Союза. Но вскоре пришел приказ о его переводе в Севастополь на должность заместителя командующего сухопутной обороной. А меня дали ему в качестве «толкового сопровождающего до Поти».
Мы ехали в одной машине. Я — рядом с водителем. Генерал, его жена и дочка сзади.

Прощаясь, жена генерала неожиданно сказала:
— Степан, у вас есть родные братья и сестры?
— Нет, я один у матери.
— Вот и Степан Иванович у нас один. Берегите его.
Я не понял, что это значит, о чем идет речь. И лишь водитель все прояснил, негромко сказав мне по-грузински: «Несчастный, ты едешь на фронт. В Севастополь!»
В Севастополь мы прибыли на борту эсминца «Ташкент». Работа в штабе чередовалась с выездами на передовую. Черняк был смелым человеком и далеко от линии фронта не отсиживался. Еще до Финской кампании он получил Орден Ленина за войну в Испании. На войне трудно сказать, что ждет в следующую минуту. Однажды Черняк подарил мне офицерский «вальтер» с инкрустированной ручкой за то, что я во время осмотра позиций нашел более удобное место, А в точку, где мы только что стояли, попал снаряд. Член военсовета, оставшийся там, был ранен, а его адъютант погиб.
Но настоящий ад в Крыму начался после провала Керченской операции. Руководил ею представитель Ставки Лев Мехлис. На фронте его очень не любили. Он совершенно не ценил жизнь солдата, к тому же был плохим военачальником, а когда шли неудачи, начинал перетасовку кадров, расстрелы. И именно Мехлис причастен к тому, что я заслужил орден. Я тогда был ранен в руку и бедро. Осколки из меня вытащили, наложили крепкие повязки. Мехлис написал какую-то записку и сказал: «Срочно доставить Буденному! Живым или мертвым!». Черняк не хотел отправлять меня в таком состоянии, но тут делать было нечего, и он выписал командировочное предписание... Штаб легендарного Буденного располагался в Керченских каменоломнях. Но немцы к тому времени уже всюду наступали, и прорваться к герою гражданской войны было трудно. Мы с водителем решили ехать напрямик. Нам очень повезло. То ли немцы в дождливых сумерках не заметили нас, то ли приняли машину за свою, но нас даже не обстреляли.
Прочитав записку, Буденный горько усмехнулся: «В общем, драпаете» — «Отступаем, товарищ маршал...». Потом он расспрашивал, как мы к нему добрались. После чего вытащил блокнот, вырвал из него листки и что-то написал. «Это ответ?» — спросил я. «Нет, — устало сказал Буденный. — Ответа не будет. Уже все бесполезно. Менять что-либо поздно. А главное — возможности нет. Так и передай...». Мне перевязали уже начавшие кровоточить раны и отправили в обратную дорогу, которая тоже простой не была. В машине я развернул листки. Оказалось, это представление к награде: меня к ордену Красной Звезды, а водителя — к медали «За Отвагу».
Во время эвакуации из Керчи я был тяжело ранен, чудо, что остался жив. К тому моменту, когда меня доставили в госпиталь в Орджоникидзе (Владикавказ), я потерял много крови, начиналось заражение. Меня спасли тем же способом, который применял еще Пирогов в прошлую Крымскую войну. Прикладывали к ранам на спине соляной раствор, физраствор. Это очень больно. Из спины вытащили двенадцать осколков. А тринадцатый, засевший слишком близко к седалищному нерву, побоялись трогать. Так он и остался во мне навсегда.
С войны я был демобилизован как инвалид I группы. Искал занятие для заработка. Пробовал торговать, шить босоножки.. И, в конце концов, нашел занятие по душе: в 1951 году я стал мотогонщиком по вертикальной стене. Это, вроде как, отдельный аттракцион, но в то же время уже и цирк. А через пять лет этой работы мне неслыханно повезло. Меня вызвал к себе худрук Союзгосцирка Евгений Михайлович Кузнецов и сказал: «Товарищ Серебряков, в Ереване создается армянский коллектив, и мы рекомендуем вас руководителем аттракциона с животными». Я даже немного растерялся от такого предложения. Ведь я — «вертикальщик». Но он пояснил, что раз я работаю на вертикальной стене, значит человек смелый, животных не испугаюсь. К тому же хорошо рисую, сам придумал конструкцию для двух номеров, да и фактурой не подкачал.
Я не знал, соглашаться мне или нет. Но тут же, в коридоре, друзья объяснили, что это неслыханная удача—ведь большой аттракцион с животными часто дело семейное, династическое, туда так просто не пробиться — и буквально затолкали обратно, в кабинет.
Была лишь одна загвоздка. Коллектив армянский, а фамилия у меня, армянина, слишком русская. Кузнецов предложил взять псевдоним. Но зачем что-то придумывать, если есть фамилия мамы — Иса-акян! Так я стал Степаном Исаакяном. Точнее «Степан Исаакян и аттракцион с экзотическими животными». Программа моя была очень яркая, красочная. Я первый придумал делать в цирке круговой занавес. Чтобы, как в театре, у зрителя было изумление при смене декораций. А сделанные мною пальмы Ролан Быков даже одалживал для своего «Айболита-66».

«ВАШ ФИЛЬМ ОЧЕНЬ ПОНРАВИЛСЯ ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ»

Может, и хорошо, что я не имел специального образования. Зато не было никаких шор, штампов. А в дрессуре главное—любовь, интерес к животному в сочетании со строгостью. У меня были бегемоты, обезьяны, шимпанзе, макаки, антилопа, зебра, попугаи, крокодилы, удавы. И у всех свой норов, свои привычки. Важно было не только найти подход к каждому, но и приучить их жить дружно, слаженно выполнять номера.

Дети очень любили художественные фильмы, снятые с моими животными (я в них был одним из режиссеров): «Украли зебру», «Новые приключения Дони и Мики». И не только дети. Как сказал глава Гостелерадио Сергей Лапин: «Ваш фильм про обезьяну очень понравился Леониду Ильичу. Он очень любит животных». Как же после таких слов было не снять продолжение «Зебры». Для «Дони и Микки» сценарий писали Курляндский и Хайт, а играли в нем такие звезды кинокомедии, как Савелий Крамаров, Алексей Смирнов.
Крамаров сначала сторонился моих обезьянок-шимпанзе. Но позже так с ними задружился, что я уже подшучивал: «Савелий, ты мне всех моих обезьян развратишь, нельзя же с ними столько целоваться». Он в ответ только весело махал рукой. Смирнов лее, сначала побаивающийся Манука, потом с удовольствием кормил его. А иногда даже вместе с моими ассистентами купал бегемота.
Да, я выступал и дружил с великими артистами. На моих глазах Юрий Никулин и Михаил Шуйдин выросли в лучшую коверную пару страны. С Маргаритой Назаровой (помните комедию «Полосатый рейс»?) и ее мужем познакомился, когда еще ездил по стене... С Никулиным мы придумали замечательную программу «Айболит». Он играл Бармалея, я — доктора Айболита. Позже, когда выходили его фильмы, уже с нецирковыми ролями, он всегда предупреждал меня. Смешная история связана с премьерой «Кавказской пленницы». Юра пообещал заехать за мной. А я устал за день и лег спать пораньше. Он позвонил в одиннадцать часов ночи: «Ты не забудь, мы за тобой заедем. Так что не волнуйся!». Потом еще часа через два: «Так ты не забыл, мы за тобой заедем. Не волнуйся!». Что ж — игра, так игра.

Я принял вызов. И где-то через часок сам перезвонил: «Послушай, я тут волнуюсь. Так в котором часу вы заедете?». В ответ услышал заспанный Юрин голос: «Мы квиты. Больше не звони».
ЛЮБОВЬ СО ВТОРОГО ВЗГЛЯДА
Когда-то давно я прочитал рассказы Уильяма Сарояна. Мог ли тогда подумать, что буду общаться с ним лично. Мы познакомились, когда писатель приезжал в Советский Союз. Он говорил на американском армянском, а я—на тбилисском армянском, и мы неплохо понимали друг друга. Поглаживая свои пышные усы с проседью, он сказал мне: «Хотя я родился в Америке и пишу на английском, но все равно считаю себя армянским писателем. Да, пусть слова в моих текстах английские, и описываю я Америку, но тот дух, который заставляет меня писать — армянский».
С друзьями детства, юности мы часто вспоминаем наш Тбилиси — этот большой, отдельный мир! Родственники сначала были против моей новой работы. Но потом, после чрезвычайно успешных гастролей, смирились. С тбилисским юношей Сережей Парадлсановым я подружился, когда отваживал его от сестры моего близкого друга Рубена. Удивительный человек. И еще было много-много друзей: Арно Бабаджанян, Леонид Утесов, Лев Кулиджанов...
Кто-то учил меня чеканке, когда во мне вдруг проснулась кровь предков, работавших по металлу. Кто-то просто дарил свое тепло. И я — в ответ. Кто сколько мог, потому что считать в дружбе — грех. Но главная удача моей жизни—жена Тамара. Я полюбил ее не с первого взгляда. Но где-то так со второго. На дне рождения нашей общей знакомой протянул руку, чтобы чокнуться бокалами и вдруг УВИДЕЛ ее. Мы живем вместе уже более пятидесяти лет. И рана амура, нанесенная столько десятилетий назад, нет-нет, да и сейчас порой напоминает о себе.